Введение

Репрессии.

Это глава никогда не перестанет вызывать у меня сомнения. Я не в состоянии ясно объяснить мотивы поступков многих людей. Сила системы мне кажется магической. Я надеялся остановиться на репрессиях в Свердловске. Когда не можешь объяснить, чем руководствовались люди, которые доносили, пытали, фальсифицировали документы, а в итоге посылали на смерть, оставь, казалось мне, при себе эти фамилии. И этого я не мог сделать. Не будучи ни свидетелем, ни участником событий тех лет, я не хотел судить поступки моих героев, но и беспристрастным я оставаться не мог. Я не хотел писать роман, я не хотел писать историю, я знал, что у меня и не получится это. И не знал, что может получиться. Все пострадавшие реабилитированы. Имен палачей никто не знает и до сих пор. Стало ли их меньше? И кому нужно это знание? И ради чего всё это происходило. Эта трагедия ужасна тем, что в этой ситуации, похоже, не было выбора, лишь выход – смерть… или безумие. Но что-то свыше подсказывает мне, что я должен, обязан рассказать об этом. Несомненно, это один из ключевых моментов в истории России, также и в истории татарского народа. В нем как бы сконцентрировано прошлое и будущее. Когда я приступал к этому периоду, мне казалось, я способен был что-то прокомментировать, позиция одного человека казалась мне более достойной, другого - менее. Ничего подобного не могу сказать сегодня. Эта трагедия всех уравняла, и смерть многих из действующих лиц не сделала их образы возвышенней или трагичней. Слово отчаянью и страху, и беспощадному свидетельству архивных документов, бесчеловечной логике идей, ибо я до сих пор не в состоянии поверить, что это писали живые люди… Солженицын однажды найдет предельно простую формулировку, пусть она и послужит эпиграфом к главе: а если бы ты оказался в этой ситуации, как бы ты поступил? – страшный вопрос, если попробовать ответить на него честно. Но только в этом может быть смысл – попробовать ответить честно…

 Проходит время, я продолжаю изучать документы тех лет и эти свидетели вновь и вновь заставляют все внутри содрогаться от возмущения, бессилия, впрочем, эмоции не помогают избавиться от сомнений. Меня просто порой посещал необъяснимый страх, страх разбудить задремавшее чудовище. Реабилитации, конечно, были половинчаты. И суд над событиями тех лет и участниками этих событий до сих пор актуален. Все обезличено и заболтано. Испытанием предстает не только это время, но даже сама огласка того, что происходило. До сих пор засекречены сведения о работниках НКВД тех времен и, возможно, нам никогда не узнать ни цели чинимого террора, ни имена тех, кто отдавал приказы, ни судьбы тех, кто их исполнял... Аргумент предельно прост: и так все достаточно настрадались. Человеческому понятию это недоступно, оно не может не требовать – нет, не возмездия – всенародного покаяния. Пока до этого додумался лишь один Абуладзе…

Проходит время, я перестаю удивляться, я составляю таблицы, человеческое теряется в цифрах и строгих формах статистических таблиц…

Логика исторического развития подчиняет себе романтические представления людей о самих себе и своей роли в истории. Классовая борьба не способна снять противоречия, заложенные в человеческой психологии. Возможность «перевоспитания» человеческой природы – оказывается одной из самых страшных иллюзий. «В первое время по необходимости тактика была преимущественно следящей (слежение, а не слежка), а не упреждающей, и борьба неизбежно развертывалась по системе: контрреволюционное действие – революционный ответ». «По необходимости» она должна была стать «упреждающей». И она становится таковой, как только проблема открытого контрреволюционного сопротивления решена. Это называется профилактикой. По мере того, как система становится все более замкнутой. Страна окрепла. Вокруг враги и никаких иллюзий относительно мировой революции. Страна превращена в военный лагерь. Государственная структура – структура военного лагеря, в котором исключительную роль играет контрразведка. Чем более замкнута система, тем более остро и болезненно она реагирует на все внешние раздражители. Любые антисоветские движения за пределами страны, тут же переносятся вовнутрь, превращаясь в «государственный психологический синдром», навязчиво преследующий страх именно перед внутренними врагами. Неудачи социалистического строительства – первый удар по безусловной вере в законы социализма, которые сами собой должны были привести к процветанию. И страх войны.

Почему? Почему?

Первые отголоски дальневосточных событий я нахожу в партийных документах Уральского обкома за 1932 год.

13 марта при обкоме проходит закрытое областное совещание советского партийного актива по вопросу «Япония и СССР». Рассматривается социально-экономическое положение Китая, его провинций, больше всего внимания уделяется Маньчжурии, а также Японии. Основной пафос – угроза войны с Японией. Захват Манчжурии рассматривается, как создание плацдарма для нападения на Советский Союз.[1]

Тов. Дружинин, секретарь Остяко-вогульского РК, 27 декабря докладывает следующее: «Настроение спецпереселенцев и вообще антисоветских элементов, они живут настроениями дальневосточными, для них известно, что Япония подготовляется, заняла Манчжурию, они живут надеждой, что в недалеком будущем, их освободят. Прошел слух по поселку, что прилетит аэроплан, чтобы их взять».[2] Звучит достаточно вздорно. И тем не менее, я уверен подобные замечания нельзя игнорировать.

Прежде чем начать рассказ об основных фигурах этого процесса, хочу познакомить с любопытными фактами, касающимися психологии бесхитростных татарских осведомителей. Причем, это также касается дела бардымских учителей, первого дела, всколыхнушего татарскую интеллигенцию области.

Богатеев (однофамилец наших купцов по иронии судьбы) Габдулла – урожец села Малмыж бывшей Вятской губернии, сын батрака. Другая версия, что он родился в деревне Янгулова Балтасинского района Татарской АССР. Волею судьбы стал работать в милиции. С 1930 года в НКВД, «работал осведомом резидентом, последнее мое место работы до приезда в Бардымский район г.Камышлов…»

«До приезда тов.Могилевцева мне было задано тов.Клишиным (до 1934 уполномоченный ГПУ) задание выявить отношение одного учителя из Бардымского района Мухитдинова Султана Фардеевича к учительской работе, к мероприятиям Советской власти (он был антисоветски настроен). Когда приехал тов.Могилевцев, я ему об этом сказал, и он мне велел продолжать, т.е. выявить точно его отношение.

В один удобный случай осенью 1934 года я зашел туда, где они, вот этот самый вышеуказанный Мухитдинов собирались играть в лото, а также пригласил к себе опять же играть в лото с целью выявления его отношения к учительской работе, мероприятиям Советской власти.

После всего этого мною было донесено тов.Могилевцеву, но он меня допросил как свидетеля, а не как осведома…

(…) Когда я задал тов.Могилевцеву вопрос: «почему он меня допрашивает как свидетеля, а не берет показания как от осведома», то он мне ответил, что подробно будет лучше.

И через шесть месяцев, когда я был повышеуказанной причине арестован, даже непроверенным фактам, как жулик-проходимец был исключен из партии, он как начальник РО НКВД в виду приказания секретаря райкома ВКП(б) меня привлек к уголовной ответственности по ст.58-10 УК, по одному делу с Мухитдиновым, как участника в антисоветских разговорах при игре в лото».

Я привел заявление Богатеева Комиссии по партийным делам от 20 мая 1936 года. Исключен он был решением Бардымского РК еще 10 сентября 1935 года. В 1936 году арестован и осужден на 6 лет, «уличается в соучастии в антисоветской деятельности с арестованными в Бардыме недавно органами НКВД 7-и учителей и находящимися в Свердловском Домзаке».[3]